История торговой марки QOZA
Компания стартовала в 2019 году по инициативе его праправнука Вячеслава Залялова и его супруги Марины, после выхода из франчайзинговой системы «Forward», специализирующейся на спортивной одежде.
Они же и определяют сегодня основные тенденции развития бренда. Главное направление- это одежда в стиле casual и sport casual. Оба последних стиля набирают популярность в темпе современной жизни среди поколений от 20-ти до 55-ти.
Бренд «Qoza» выступает «против одежды, стесняющей движения. Раскованность, свобода движения и, как следствие, высокое качество жизни покупателя – наша цель».
Моделирование одежды и обуви в компании опирается на опыт мировых брендов, лекал и практик – но с акцентом на запросы российского потребителя.
«Важное идейное отличие основателей бренда «QOZA» – осознание своих корней и перспектив тренда из прошлого в будущее.»
Главным дизайнером и вдохновителем бренда «QOZA» остаётся Марина Залялова. Ей же принадлежит и стратегия в стиле уличной моды, продуманная «небрежность», оригинальные сочетания уличной повседневной одежды с разноплановыми, казалось бы, вещами – коллекция, которая готовится к выпуску в будущем 2024 году…
ОХ, ХЛОПОК!
Сказывают, когда-то покойный царь-батюшка Алексей Михайлович, прозванный в народе Тишайшим, повелел насадить кусты хлопчатника округ Москвы: красивые белые и желтые цветы распустились летом на полях, прежде засеянным одним льном – но плоды-коробочки не вызрели по осени, погнили от дождей и холода.
Много лет после того продолжали мы торговлю с ханством Бухарским да Хивинским, но было это и накладно, и затруднительно, так как в порт Дербент, где персы и индийцы держали свои склады, не пускали купцов-тюрков – и обозы с хлопком шли к нам долго и с перебоями.
На их языке, иранском, звался он «QOZA» («коза» – это также и хлопковая коробочка), был чуть ли не на вес золота, потому его и прозвали так, «белым золотом».
Я сразу влюбился в изделия из хлопковых тканей, куда более мягких и лёгких, чем изо льна или конопли, и вместе с тем прочных. Родившись уже при нынешнем царе-батюшке, Петре Алексеевиче, я одним из первых завёл собственное производство – мануфактурную фабрику, где ткали ткани, различной плотности, для лет, вёсен и даже зим, на ватине. Были у меня и швеи, работавшие так называемое «венгерское платье», в которое, по указу царя, велено было нынче одеваться: короткие, удобные кафтаны и штаны-кюлоты, а также исподние порты и рубахи. Служивые и горожане охотно их покупали, особливо молодые, ибо они не стесняли движений – и дело моё помаленьку расцветало.
Случись, однако, так, что имел я непутёвого братца – отец наш, по духовной, разделил между нами наследство, и каждый, после его смерти и продажи старой лавки, получил свою половину.
Брат мой, подобно блудному сыну из притчи, вскоре размотал свою часть с приятелями да весёлыми жёнками – я же свою часть приумножил многажды. Но, будучи брату теперь заместо отца, всегда готов был разделить с ним мой кров и трапезу.
Он же отплатил мне чёрной неблагодарностью, выкрикнув у дворца, караульному офицеру «Слово и дело государево» – при всём честном народе. По его доносу, якобы я чернил и поносил действия государя в его нововведениях.
У меня действительно была бородка, за которую я платил 60 целковиков налога, не желая ходить «с босым рылом», как смеялись девушки над иными женихами. Но во всём прочем, касаемо развития ремёсел, торговли и против мздоимства бояр, я горячо поддерживал батюшку Петра Алексеича.
До разбирательств под пытками, меня засадили в острог, обрив наголо как каторжного. На том и закончился бы не только мой карьер, но и жизнь, но, к счастью, удалось мне подкупить щедрыми посулами одного сторожа. Дескать, жену хочу навестить перед концом и отдать распоряжения.
Я и, правда, хотел ему дать и денег, и вещей много, и пока он управлялся бы с телегой, грузя барахлишко, надумал сбежать с капиталом.
Сбежать-то я сбежал – да только гол, как соколик, и вот как эта история вышла.
Дурак мой братец (который себя таковым не считал, однако), с дружками своими, пока сидел я, разграбил дом мой вчистую, точно Мамай прошёл. Хорошо, не поджёг хоть, победная головушка, иначе следов мне было бы уже не замести. А так вышел я огородами – и к соседу своему, богатому купчине, у которого за плату держал кобылку в его тёплой конюшне. (Своей-то у меня пока не было, весь оборот денежек шёл на расширение производства. Кроме нынешнего хлопка, позволял я мечтать себе и о шёлке, со временем.)
Платье на мне, слава Богу, оставалось своё, в шагу и вытачках удобное, ноское, а на голову нацепил я шляпу и – верхом, окольными путями, пустился в долгий путь. Описывать все мои приключения не хватило бы никакой грамотки, но долго ли, коротко ли, прибыл я в Астраханские земли, куда, во-первых, и многие беглые стекались, и во-вторых, что самое важное, многие склады «qoza», хлопка наилучшего качества имелись, и где даже индийцы, сказывали, построили богатейший торговый дом. Вела меня жажда вызнать неизвестные мне секреты – но зачем, я не мыслил себе хорошенько. В положении беглого, да без проезжей грамоты, в любую минуту поджидала меня казнь через батоги и кнут.
Вот и вышло, что держась подальше от стрелецких кордонов, забрался я в бескрайнюю степь. Одетый в шёлковое исподнее, я был избавлен от блох и вшей (есть у шёлка такое ценное отпугивающее свойство). А камзол из хлопка, как у царя Петра, отлично впитывал и испарял пот. И всё же я изнемогал от жажды – и тут, к довершению бед, кобылка моя пала…
Сколько я шёл потом в забытьи, всё вперёд и вперёд, не помню. Помню лишь сухой вереск, сыпучую почву – а там, где не сыпучую, там скреплённую ползучими колючками – те вконец изорвали мои башмаки. Помню, дал я себе тогда клятву (хоть и першпектива осуществить её вряд ли у меня оставалась) – что, ежли выживу, обязательно освою и обувной промысел, чтобы нога не уставала, башмаки были носкими и бегалось в них легко…
***
Поначалу табуны лошадей в степи показались мне миражом – лишь потом я узнал, что так стоят под Астраханью калмыки, лагерем, и также, верхом или в кибитках, с посвистом, передвигаются по городу – где уж была и благоустроенная каменная крепость, и флотилии на Каспийском море, и каналы, и сады, и красивые дома, и мануфактуры…
Лошадь я украл – неказистая, низенькая, она мчалась быстрее ветра, но преследователи мои обернулись настоящим ураганом. На меня накинули веревочную петлю, стащили с лошади, связали и перекинули поперёк лошадиной спины как добычу.
По мусульманским обычаям за кражу грозило мне отсечение руки.
Но проезжали мы чрез Астраханский рынок, и калмыки нарочито замедлили свой ход возле лавки с красивыми тканями – то ли, чтобы прицениться, то ли они знали сына её владельца, местного богатея-иранца…
О чём они говорили, не знаю – но только юноша, внимательно осмотрев мою удобную басурманскую одежду из qoza, привёл нас в дом своего отца. И тот выкупил меня у калмыков, сначала как слугу, но однажды мы разговорились (а он худо-бедно знал русский, да и я немного по-тюркски умел), и иранец узнал, что за дело у меня было в Москве. Сказать, что он удивился, значит, ничего не сказать. «Бог привёл тебя ко мне», – уверенно заключил он. Моему иранцу (я намеренно не называю его имени, ведь я вынужден был ему довериться) принадлежали в Астрахани не только торговые ряды с природными тканями, такими как хлопок и шёлк, но и склады с сырцом, и производство по его очистке, и ткацкие фабрики – он познакомил меня со всем этим в тонкостях – и, видя моё рвение, смекалку и талант, через год сделал начальником, смотрящим за ткачами, а через два – своей правой рукой. (При этом, оглаживая свою, крашеную рыжей хной, бороду, иранец шутил, что не зря спас мне ту самую, правую руку от отсечения.)
Я, могу без похвальбы сказать, сильно улучшил качество его тканей, так что они стали более ровными по тонине, чистоте, без утолщений и склеенности. В хлопковые ткани я предложил добавлять еще и диагональные нити, чтобы сделать их прочнее.
Иранец благоволил ко мне как к другу. Я получал отличное жалованье, вечерами мы пили чай и играли в нарды, и он, чтобы повеселить, рассказывал мне, как у него на родине, в Гиляне, на берегу Каспия, где климат не только жаркий, но и влажный, все бедные, поголовно, иранцы, персы, татары, мужчины и женщины, набирают себе яиц шелкопряда прямо за пазуху и ходят так, пока из них не вылупится червячок… А называют они эти яйца куколками – qozalak!
Похоже на qoza, – вздыхал я.
– А куколки похожи на коробочки.
Я скучал по России. Я хотел бы иметь такое же обширное производство, как у моего иранца, но на родине. Создавать одежду из хлопка и льна для моих соотечественников. Мечты, мечты…
– Но идея носить червяков за пазухой мне не по душе, – отвечал я, – как будто василиска или аспида какого на груди пригреваешь.
– Зато дёшево, – смеялся иранец.
Мы с ним оба знали, что я никогда не попаду в Россию. Во-первых, для моего же блага, ибо меня ждала там смерть. Во-вторых, для блага старика.
– Ибо торговля, как игра в нарды, – произносил он с мудрым видом. Кто первый выведет свой караван с шашечками, того и рынок.
В утешение он обещал, что через пару лет женит меня на своей красавице дочери.
Но через пару лет в Астрахани вспыхнул стрелецкий бунт 1705-го года – против жестокости и произвола нашего воеводы и его новых поборов в свою мошну… Фельдмаршал Шереметев, присланный царём, подавил восстание, и вскоре начали хватать всех, кто присоеднился к бунту: солдат, купцов, казаков… Кто-то из них, надеясь вымолить себе прощение, донёс на меня, снова, – на этот раз, что я ряженый, крашу бороду хной и, будучи беглым, выдаю себя за родственника моего иранца.
И меня снова бросили в острог, и обрили наголо, так что дён через десять на голове полезли мои природные русые волоса и светлая щетина на подбородке.
Я ждал смерти и терзался, что подвёл своего благодетеля…
ВОЙНА И МИР
Семейное предание гласит: когда-то, давным-давно, мой предок отправился из Москвы в Астрахань, чтобы заняться производством хлопчатобумажных тканей, на пару с каким-то богатеем, то ли персом, то ли иранцем, и настолько усовершенствовал процесс, что тот даже взял его в компаньоны. Странно, учитывая, что последние 150 лет мой род не покидал пределов Архангельской губернии и врос в эту землю корнями, как могучая лиственница, так что спокойно мог бы и ещё веков шесть-семь протянуть, до скончания света и Страшного Суда – лиственницы живут долго и после смерти гниению не подвержены, таковы и мы, северные люди, крепкие телом и духом.
Ну что, скажите, общего у Архангельска с Астраханью, кроме изобилия рыбы да перезвона имён – и то это так, случайное созвучие: «дом цветка астры» – и дом архангела Михаила с мечом!
Кстати, о мече. Подозреваю, что не по собственной воле хлопковый предок мой покинул тёплые края – стоит сопоставить кое-какие даты в его истории.
В августе 1705-го года некий Степан (бунташное имя, в смысле его тёзки Разина)принёс в Астрахань слух о том, что царь Пётр повелел на ближайшие 7 лет выдавать астраханок замуж только за немцев. А посему 9 августа горожане ринулись заключать браки своих дочерей с местными и сыграли более сотни свадеб за день. На «Свадебный бунт» была приглашена вся Астрахань — и от праздничных столов хмельной, разбушевавшийся люд ринулся гурьбой «наводить порядки». Стрелецкая молодёжь учинила резню иноземцев, а затем перебила подначальных людей, казнила их воеводу, поборщика налогов и лютого взяточника – Тимофея Ржевского – и выбрала собственных старшин. В угаре вольницы пострадали и гостиные дворы: армянские, индийские, персидские. Один из них принадлежал компаньону моего деда – при виде склада, забитого хлопком, дюжие стрельцы аж заржали от радости. Обезумевший перс кричал «qoza! qoza!» (так на тюркском называется хлопковая вата), пока молодые варвары, раздобыв тут же, в торговых рядах, селитру и серу, жгли склад – а после, взобравшись на крыши домов окрест, скалясь, наблюдали пожарище…
Кстати сказать, я, доживший до преклонных лет, застал время, когда Дмитрий Иванович Менделеев изобрёл первый в России бездымный порох! Для того он много экспериментировал с хлопчатной целлюлозой – и в итоге наш порох оказался намного лучше английского с французским… но это так, к слову. Сегодня, видя употребление «qoza» и на игрушки, и на одеяла с матрасами, и на то, чтобы наносить раны, и чтобы их врачевать, поневоле удивляешься замыслу Творца, создавшего в природе всё и для добра, и для зла, на свободный человеческий выбор.
Подавивши бунт, царёвы люди взялись за дело серьёзно. Зачинщиков, конечно, казнили, а с прочими поступили «мягко» – зачислили на казённый кошт. Петру уже давно требовались работные люди на его главное «предприятие» – строительство флота. Так что теперь обывателям почём зря головы не рубили – а отправляли кого в Азов на галеры, это тех, что погрубее и попроще, ну а мастеровой люд: плотников, кровельщиков и прочих обязали к постройке флота в Архангельске. Разделения на военные и торговые суда тогда не делали, ну а Пётр, как известно, был из тех правителей, что умели погнаться за двумя зайцами и обоих поймать: и выгоду не упустить, и к Северной войне со шведом подготовиться, так что потом они к нам сто лет носу не совали.
Прапрапра… в общем, предку моему крупно повезло: он знал толк в хлопковых тканях, что шли на рубашки рекрутам-матросам и быстро освоил у англичан, как ткать шёлк на паруса. В общем, простили ему его вины, тем паче были они ему приписаны, по негласному распоряжению государеву, лишь бы побольше народу сунуть в дело, куда добровольных охотников не было.
Какие только корабли ни прошли через руки моего пращура и его потомков, по наследству: шнявы, боты, фрегаты, бригантины и целые плавучие батареи – вот только шли они из Архангельска в Санкт-Петербург, уплывали, в буквальном смысле, неся моему родному городу убытки и забвение.
Торговля и война всегда идут рядом, рука об руку.
Всё переменилось в золотой век Екатерины – ею Архангельск был уравнен в торговых правах с Санкт-Петербургом, и в последующие десятилетия ветер фортуны с новой силой задул во флюгера моего Архангельска. С ветром этим и я отправился в путешествие – подобно юноше Ломоносову, аж до самой Москвы. Тут необходимо отступление: сызмальства любил я учиться и, будучи, по происхождению, мастерового сословия, легко поступил в приходское училище. В библиотеке просиживал я штаны куда охотнее, нежели в подручных у отца, выкраивая по лекалу полотнища для марселей и лиселей. Видя дар мой к изучению наук, директор училища упросил городскую власть перевести меня в гимназию, что было исключительной редкостью для недворянских детей в моё время. Больше всего полюбил я естествознание и географию и с упоением читал о том, сколь разнообразна природа земель российских. С удивлением узнавал я, например, что хлопок и шёлк, который ввозим мы из-за границы, можно производить в Крыму, и он, ввиду тёплого морского климата, даже не требует поливки. И что возделывали хлопчатник на Керченском полуострове аж в конце прошлого столетия, и пряжа вышла и тоньше и глаже, нежели из персидского и французского волокон. Тогдашний фаворит императрицы, Платон Зубов, получивший из Тавриды тот хлопок, представил его в Вольное экономическое общество и получил золотую медаль за «усердное попечение о распространении полезного».
Я был принят в Московский университет в 1865-м году, благодаря вдове генерал-лейтенанта Раевского. Отмечая 100-летие со дня смерти Ломоносова, коего её любимый муж был прямым потомком, она обратилась с высочайшим прошением, дабы на собственные деньги утвердить стипендию для «четырех молодых людей из крестьян Архангельской губернии». И я, именно я, каким-то чудным образом попал в их число! Более того, пасьянс моей судьбы складывался и далее невероятно! Несколько лет назад университет закончил её старший сын, Николай Раевский, который сразу же – военная кровь! – отправился в Туркестан унтер-офицером. Однако интересовала его не только служба.
Будучи лучшим по классу естествознания(вот оно!)молодой Раевский в перерывах между боями заводил на собственные средства шелкомотальни, плантации хлопчатника и виноградники.
Но поля его, прекрасные поначалу, приходили в мерзость запустения, а урожай гнил, пока Раевский, которого товарищи любили так, что подарили ему шашку, в золото оправленную, совершал бросок со своим полком по пустыне или брал Китаб, усмиряя землевладельцев-дехкан.
На прекрасном клинке той шашки были вырезаны имена дарителей: от командира полка до самого младшего корнета.
Я впервые увидел Николая Раевского, этого рыцаря без страха и упрёка, в его имении Партенит, в Крыму, то ли в 63-м, то ли в 64-м, не помню – много воды утекло с тех пор.
Он и впрямь был похож на Дон-Кихота: высокий, худой, с длинной шеей, с отпечатком участливости и заботы на лице.
В том году молодой учёный решил выращивать хлопчатник в Крыму, более не полагаясь на чужие земли. Семена он выписал из Парижа. Местом для посева избрал пологий склон холма, рассекавший Партенитскую долину на две части, понижавшиеся к морю. Там, ещё его отцом, были насажены прекрасные виноградники, тутовые деревья, с которых, кроме ягод, собирали и куколок, gozalak, и каштановые аллеи.
Всё было и гармонично, и свет, и тень, и давало прекрасный урожай, как в Эдемском саду Господа.
Когда я впервые, по окончании университета, попал в Партенит – и снова по протекции матушки Раевского! – в тот же миг, охватив взглядом долину, избавился от тоски по моему Северу.
Даже сосны росли здесь каждая причудливо и привольно, на свободе – а не как наш строевой корабельный лес.
В первый же год, в октябре, несмотря на неожиданный холод, Раевский собрал изрядный урожай коробочек с белой, как снег, ватой. Пустился он, при том, на хитрость: выписанные из другого его имения крепостные, двадцать парней и девушек, самых расторопных, сообразительных и крепких, несколько ночей подряд раскладывали костры по периметру хлопкового поля, и дым, окутывая растения, спасал их от холода.
Образцы той ваты он отослал в Англию (откуда вскоре пришли самые наилучшие отзывы) – и вновь заказал семян, которые привозились транзитом из Америки. Получил он призы и на Российской сельскохозяйственной выставке 1864 года…
Я всегда удивлялся, что Николай Николаич успевал так много. Живя в далеком Ташкенте, он через своего управляющего – Павла Килиуса отдавал безошибочные распоряжения относительно всей обширной флоры имения… Я сам как заместитель Килиуса по плантациям, всегда по достоинству ценил его редкие познания. Конечно, мы не могли обеспечить собственным хлопком даже малую часть России, но создали образец хозяйства, включавшего в себя весь цикл: от выращивания qoza до его переработки, тканья, прокраски и пошива одежды – в которой щеголяли наши работники. (Те самые молодые мужчины и женщины, уже не крепостные, а вольноотпущенники – многие из них переженились и имели собственные наделы, а потому трудились не в пример охотнее. Совсем как архангельцы, никогда не знавшие крепостного права!)
Раевский мечтал, что когда-нибудь сия модель будет взята на вооружение в размерах всей Российской империи.
Последний раз удостоился я чести увидеть и даже обнять полковника Николая Раевского в 1876-м году, перед его отъездом на Балканы – он ехал освобождать сербов из-под турецкого гнёта. Прожил я долгую жизнь, а сердце до сих пор сжимается: ведь у него, этого умнейшего и благороднейшего среди лучших, было, чем заняться в мирной жизни: учёный, писатель, миссионер, промышленник-практик… И было ему всего тридцать семь!
Личная героическая война Раевского на Балканах окончилась меньше, чем через две недели. Сказывают, что сразила его шальная турецкая пуля не в бою, а когда он писал письмо…
Мы продолжали выращивать хлопок с Михаилом Раевским, и как-то он сказал, что Лев Толстой списал с его старшего брата Вронского в «Анне Карениной», и осудил великого писателя. Не от несчастной любви бежал его брат в Сербию, и не подставляться под пули, а помочь братьям-славянам… таковы были тогда идеалы в России, в наше время, вздохнул он.
ПО ВОЛНАМ МОЕЙ ПАМЯТИ
Выйдя в отставку, я стал размышлять, чем же мне заняться в гражданской жизни.
Вечерами, за неспешными чаепитиями, мы с женой снова и снова перебирали варианты и придумывали названия брендов: азартно, как будто играли в слова или перелистывали альбом с красивыми редкими марками, или… Я вспомнил, как ещё недавно разбирал шкаф с одеждой, которую мне так и не довелось носить.
Старая она или новая? Дорогая или просто тряпки, давно вышедшие из моды?
Это как посмотреть…
Нереальная, непрожитая жизнь вещей, которые покупались ещё бабушкой – для меня, маленького, на вырост. На будущее. Восьмилетнему – чтобы надел через десять лет, на совершеннолетие, и был высокий, красивый и модный парень, с воображаемой бабушкиной картинки.
Собирая гардероб, она ткала вокруг меня осязаемый кокон из любви, тревоги и бесконечной заботы – свой qoza, призванный защитить посреди развалин Союза, стремительно пустеющих полок магазинов и нарастающей вражды ещё вчера братских народов.
Как сказал русский поэт Бродский, «времена не выбирают, в них живут и умирают».
И моя бабушка жила и умирала не один раз, раз и навсегда причастившись истории своего рода. Предками её были и знаменитые, и простые люди, в разные времена они пребывали и в богатстве, и в бедности, и в достатке, и в нищете.
Самый известный из них, российский генерал-майор Баймухамедов был пожалован дворянством за заслуги перед отечеством: он объединял казахские степи под властью России, освобождал русских солдат из плена, охранял русских купцов, строил почтовые линии и открывал школы…
Спустя много лет к его потомку из рода «баев» пришёл простой пастух – просить руки дочери.
Звучит, как предание седой старины, и верится с трудом, но это правда.
Пастух приходил не раз и, наверно, надоел баю своим упорством. А, может, как все удачливые люди – а бай был удачливым торговцем, был наделён незаурядным чутьём.
Как бы то ни было, дочь он всё-таки отдал за пастуха, очевидно, разглядев в нём некий человеческий талант.
А дальше грянула революция, и богатого удачливого купца вот-вот должны были арестовать.
Об этом своего нового «папу» предупредил зять, бывший пастух, служивший теперь в ЧК.
Он же и помог разыграть фальшивое самоубийство «папы», позаимствовав самую дорогую его одежду и развесив её на ветвях жёлтой акации Атбасара. Рядом, на песке, у самой воды, валялись лучшие, тонкой, дорогой кожи, ботинки тестя.
Он очень рисковал, этот бывший пастух, когда привёл своих новых товарищей, чекистов, на берег реки Атбасарка: какие-никакие, но всё же среди них были и опытные ищейки.
Тотчас прибрав к рукам и поделив вещи бая, они отправились с проверкой в его дом.
К счастью, все вещи беглеца остались на местах: он не унёс собой ничего, кроме небольшого количества денег и – жизни…
Так что товарищи с удовольствием провели «экс», как тогда, по-модному, сокращали слово «экспроприация».
А двадцать лет спустя торговец снова навестил родину – повидать дочь и зятя, и внуков. Он выкладывал перед ними чудесные подарки: одежду и обувь – оказывается, в Казани, куда бежал мой прапрадед, он открыл своё дело заново, с нуля – и поднялся до собственной, уже известной, торговой марки.
Среди внуков была и моя бабушка, которая хорошо запомнила и этот счастливый день, и дедовы рассказы про всякие приключения, и красивую одежду.
Потом, за долгие-долгие годы ей пришлось пережить и войну, и голод, и вещи, которые перешивались, подгонялись со старших на младших и на совсем маленьких – одежда истиралась до самой основы, но, нитка за нитку, к неё пришивались аккуратные лоскутки, заплатки, выглядевшие как орнамент или кармашек – все женщины в роду были искусными мастерицами…
И вот, уже в наши дни, шесть лет назад я снова открыл тот самый шкаф, с одеждой, которую собирала мне бабушка «на вырост».
Одежда эта оплачена ею простаиванием в многочасовых очередях, чудовищными переплатами за «дефицит», деньгами, отложенными на продукты, на «жизнь», стариковскими заначками…
Одежда, которая до сих аккуратно лежит на полочках: сгнили только фабричные бумажки, пристроченные к изнанке, а так всё цело и как будто вчера отутюжено бабушкой – но её уж давно нет на этом свете.
Одежда, которая превратилась в легенду: старомодные джинсы, рубашки с длинными воротничками- «ножницами»…
Одежда, которую я надел всего один раз – на своё восемнадцатилетие. Надел – и тут же снял: выйди «модный парень» сегодня в таком виде на улицу – засмеют.
А под вещами я нащупал кое-что еще: рельефный кругляшок латуни, соединённый с такой же небольшой колодкой. Вытащил – медаль «За оборону Кавказа»!
Прадед воевал в тех краях, участвовал в 43-м в освобождении Кавказа, потом освобождал Украину, Крым…
Перед тем, как приняться за дело, мы с женой решили устроить себе каникулы по тем местам боевой славы, вдохнуть воздух истории, причаститься силы рода.
И, по возвращении, произошло то самое: мы не только открыли бизнес по производству одежды и обуви – но и название части бренда – «QOZА» – родившееся как будто спонтанно и сразу же пленившее меня звучанием – оказалось неслучайным.
Это слово древнего, тюркского корня, и означает оно хлопковую коробочку, или в собирательном смысле – хлопок, тот самый натуральный хлопок, из которого, в основном, и состоит одежда моего бренда!
И слово это я наверняка не раз слышал от моей бабушки, ведь татарский – её родной язык; более того, так называлась торговая марка моего прапрадеда, и теперь неисповедимыми путями я пришёл к тому, что возрождаю его дело.